Утро приходит в Паган. С Иравади поднимается туман, расплавляя острые грани холмов. И солнце разгоняет туман не спеша, набирая силу, прогревая воздух, покалывая лучами каменные громадины, щекоча их. Оставленные паствой храмы поутру чувствуют себя молодыми, легкими, и купаются в тумане и солнечных лучах. Только два цвета остаются по утрам в их мире: розовый - стены храмов и окутывающий их уже освещенный солнцем верхний слой тумана, и голубой — туман в оставленной ушедшей ночью тени.

Паган дожидается дня. Полдень для него - не самое яркое время суток. От жары небо становится белесым, бесцветным. Листья и иглы кактусов, поля арахиса, занявшие те части города, что принадлежали раньше деревянным домам и дворцам, истлевшим полтысячелетия назад - все покрыто пылью. Пыльными кажутся храмы и пагоды. Те из них, что рассыпались, обвалились, приняв цвет пыли, кажутся термитниками или могильными курганами. Тени резки, но и они теряют голубизну, мутнеют, согревшись. Прохлада таится лишь в самих храмах, за черными прямоугольниками дверей.

Паган озарен закатом. Солнце заходит за реку, где округлыми спинами холмов ограничена долина. Пыль золотится на храмах, исчезает с зелени, возвратившей себе густой и чистый цвет. Длинные тени становятся фиолетовыми, и с семидесятиметровой высоты храма Татбинью бесконечные оранжевые кубики и пирамидки крестьянских домов вдоль реки видятся четкими и ясными в закатной прозрачности и умиротворенности воздуха.

И ночь. Но не темная и бездонная, подчеркнутая лучами электрического света, а серебряная, полная звезд и лунного света. В этот час в мире остаются две другие краски: голубое серебро зданий и чернота зелени. И храмы, совсем невесомые, среди звезд, разбредаются по равнине, устраиваются на ночь.

Когда Паган был жив, храмы - а их тысячи - не белили, как в современной Бирме. Они были покрыты светлой, желтоватой, кремовой штукатуркой, кое-где оживленной зелеными керамическими плитками, позолотой шпилей и раскрашенными львами-охранителями у ворот. К этому надо добавить тысячи домов, хижин и дворцов из темного дерева, чей цвет не нарушал цветовой гаммы храмов и пагод, но подчеркивал их золотистый оттенок.

Белить храмы стали потом, много лет спустя после смерти города. Изменились вкусы, исчезли деревянные строения, и их коричневый цвет сменился зеленым — цветом полей и кустарника, поэтому мы видим нынче город не совсем таким, каким он стоял на этой земле когда-то...

Классический буддийский храм родился из пещеры, и в период расцвета, в средневековье, зодчие в Индии довели до совершенства единство этого образа. Храм возвышается крутой горой над городом. Он весь, как лесом, покрыт скульптурами, позы и движения которых динамичны, многообразны - словно лес этот опутан живыми корнями. А издали лес неподвижен, и неподвижна, горда, сурова гора храма. В горе положено быть пещере, а в той - укрытым святыням. И внутренность обычного индийского храма — настоящая пещера, с нависающим тяжелым, плоским потолком, неожиданно малая для такой горищи.

Паганский же храм, в отличие от индийского, обретает прямоту и лаконичность линий неземного, стремящегося к облакам, легкого, несмотря на размеры, строения. И только внутренность его остается такой же таинственной пещерой. Свет расплескивается по статуям у входа в черноту, где надежно спрятаны от мира боги…

И возникает город-фокусник, город-оборотень, прекрасный и молодой, однако вобравший в себя догматы устоявшегося буддизма, мистику и обряды, рожденные в Индии. Умело рассчитанные пропорции храма, золотистый, оранжевый, розоватый - в зависимости от времени дня или погоды - цвет настраивают на торжественный лад. У современного человека рождается чувство преклонения перед талантом зодчих, придумавших и сотворивших эту каменную сказку. А у жителя древнего Пагана наверняка рождалось чувство религиозное, ощущение близости к миру неба и малости своего земного существа.

…Входящие нерешительно переступают порог.

И темнота.